Я рождаюсь в ебучем поезде, который мчится из ниоткуда в никуда — он постоянно в пути и на бешеных скоростях. Через окно я не могу увидеть локомотива, зато вижу людей из других вагонов, либо выброшенных проводниками, либо спрыгнувших самих. У них такие смешные и нелепые лица: будто вот-вот что-то узнали, а свершить задуманное не успели.

Все эти звезды на небе, каждый кварк в этой вселенной, вся эта нелепая люцидная клоунада с кучей песка вместо актеров и декораций — это не больше, чем черная коробка с двумя элементами, и не сложнее, чем формула с одной переменной. Не бывает никакой информации, как не существует звуков и цифр, а единственный выход — человек, который сам из себя выйти не в может. Единственная его прерогатива — придумывать себе ответы в течение собственного существования, превращая нечто бессмысленное в нечто содержательное.

Человек во многом схож с деревом. Дерево всегда растет, и растет в две стороны — ветвями вверх, к солнцу и свету, и корнями вниз, в землю и бесконечный мрак. У дерева имеется ствол, увеличивающийся только в диаметре и в высоте, и имеется целая армия ветвей. Одни из них разрастаются десятками новых, а другие обречены, некоторые растут в одну сторону, а некоторые в другую, но все они исходят из единственного ствола. В конце своей жизни дерево либо иссыхает, либо сгорает. Хотя нет — еще его могут сожрать черви и жуки. Иногда после смерти, а иногда жрут с молодости и до самого конца.

Чем большее количество попыток я предпринимаю для оценки вещей в мире, чем упорнее и резче пытаюсь детализировать картину происходящего, тем больше ловлю себя на заблуждениях и сомнениях. В результате каждый раз вовсе скатываюсь до сортировки предметов по фундаментальным признакам — тепло или холодно, красный или синий, гладкий или шершавый. Я вообще ничего не понимаю.

Что такое выбор? Наверное, это ответственность, это нечто такое, приходящее после свершения. Свершения чего? Это неважно, потому что наверняка всего. Если ответственность это результат, тогда вся жизнь есть переплетение выборов, а какая угодная вещь — чей-то маленький выбор или, может, даже сумма чьих-то выборов.
Хорошо. Если что-то предопределяет мой выбор, если я не могу поступить иначе, то нет и никакой ответственности, потому что ругать дождь из-за его присутствия — глупость. Может ли это значить, что никто не сможет меня порицать за плохую вещь, потому что все заведомо предопределено, а я не виноват, и никаких выборов у меня просто не было? Наверное.
А что, если нет никакой судьбы, нет никаких предопределений и предписаний? Тогда в мире не существует причин, а всеми событиями заправляют хаотичность и беспорядочность. Метеорит падает без причин, человек курит без причин, кошка лижет свою шерсть без причин. Выходит, все случается само по себе, просто так? Может ли это значить, что никто не сможет меня порицать за плохую вещь, потому что все произошло случайно, а я не виноват, и никаких выборов у меня просто не было? Наверное.

Мне не нужна помощь, мне не нужны ваши светлые намерения, не нужны ваши лестницы из ваших же конечностей. Все, что обязательно для моего существования — видеть людей под собой, сжатых перспективой до размера атома, смотреть этим точкам в глаза, устремленные в Новое небо.

Я ничего не боюсь. Родители давят на меня. Я ничего не боюсь. Они этого не понимают, и я этого не понимаю. Я ничего не боюсь. Это ответственность, это клин в моем лбу, который вырос до того, как мое туловище покинуло плаценту. Я ничего не боюсь. Быть, как все, быть всеми, быть деревом и быть воздухом, растаять в этом бульоне, дать ему заполнить мои легкие и мои сосуды. Я ничего не боюсь. Не хочу ждать, не могу ждать, не могу терпеть, не могу пошевелиться, не могу взлететь. Я ничего не боюсь. Я наблюдатель на нижних рядах, я воин в толпе мирных, я не раскрашенная птица, я не могу видеть свой цвет. Я ничего не боюсь. Я ничего не боюсь. Мне не страшно.

Что такое комфорт? Это пропорция ширины ступенек Маслоу. Больше всего на свете я хочу спать, есть, чувствовать себя в безопасности и иметь выбор и свободу. Эти ступени в целых десять раз толще остальных! Ширину социальных взаимодействий я иногда могу перепрыгивать, привнося некоторые жертвы и забивая щели отсутствия различным хламом. Эта ступень хоть и поразительно короткая, но безусловно важная. Есть еще самая макушка пирамиды, совсем крохотная. Мне даже кажется, что она порой вовсе исчезает и не нужна совсем — у меня нет высоких целей и ломающей потребности в чем-то нематериальном.

Я боюсь умереть, потому что каждое мое «я» исчезнет в каждом. Мне страшно исчезать и особенно страшно не суметь найти хотя бы одно «я» до того, как мое тело станет обедом червей и жуков. Я не хочу этого — я жив до тех пор, пока кто-то меня видит, слышит и чувствует. Это моя цель или одна из моих фундаментальных целей.
Я хочу, чтобы меня знали. Иначе все бессмысленно, и игра не будет стоить ни моего рождения, ни моей смерти, ни того, что между ними.
Я хочу, чтобы меня любили. Если меня не будут любить, то я буду жить в аду без декораций и актеров. Потому что я не смогу любить.
Я хочу, чтобы меня признали. В другом случае я буду каждым, буду видеть за всех и чувствовать за всех, я буду зенитом и надиром, смыслом и бессмыслицей, я буду сразу всем и никем.

Земля. Она черного цвета. Всегда холодная и всегда грязная, потому что она и есть сама грязь. В ее теле живет то, что люди называют рождением, и то, что они называют смертью. Я застрял в земле и не могу ее покинуть.

Небо. Оно синевато цвета и всегда полно серых туч. Оно не имеет ни запаха, ни вкуса, потому что небо это сосуд для человеческих иллюзий, это надежда с отверстием в центре для выдуманного бога. Я никогда не смотрю на небо, потому что оно не умеет смотреть на меня.

Солнце и Луна. Это еще две летающие дыры на небе. За контуром Луны что-то серо-желтое, слепое и безмолвное, а за Солнцем прячется что-то очень яркое и не очень любящее людей. Я не знаю, зачем они нужны, и мне это не нужно.

Вода. Это та же земля, но в ней чего-то не хватает, и поэтому ее любят. Ее пьют, смешивают с разными вещами и пьют. Вода очень важна, потому что без нее все разрушится.

Люди. Это болезнь земли, воды и неба. Их очень много. Почти все из них не умеют ждать; такие всегда чего-то боятся и всегда убегают, придумывая разные вещи и оправдания для своих побегов. Некоторые способны вести других, иногда в очень большом количестве. Мне кажется, из-за такого дисбаланса Солнце и Луна смеются над людьми.

Передо мной стоит едва живой советский трельяж. У него такие хрупкие ножки. Я в доме своего детства, но в нем ничего нет, кроме трех полумутных зеркал. И то ли в отражениях на меня выглядывает мальчик лет пяти, то ли злится шестнадцатилетний юноша с такими глупыми глазами, то ли больной безглазый мужчина средних лет, а может, там и вовсе нет никого и ничего. Подождите, кажется, вижу в левом зеркале себя и своих друзей, мы напились в каком-то лесу, я лежу на траве и смотрю на сосновую крону, у меня нет головы и нет мыслей. В зеркале по центру темноволосый мальчик прыгает с дивана на пол и обратно. Он играет с чем-то воздушным, наверное, только что выдумав какую-то историю и сочиняя ее продолжение на ходу. Это выглядит так смешно и забавно. Справа же я вижу себя на какой-то сцене, мне семнадцать лет, директор вручает аттестат, жмет мне руку и говорит с улыбкой, что университет ждет. На лице моем фальшивая радость, в глазах одиночество и ненависть, я вижу целое море ненависти к тому, что еще тогда было будущим, а сейчас уже ставшее не то прошлым, не то безобразным сном, которого я не боюсь, от которого я не проснусь.

Я знаю, что если сейчас посмотрю на часы, то там будет тридцать пять минут, плюс-минус две минуты тридцать пять. Допивая дешевый кофе, вижу как мое тело выходит из кафе, как на него бросает взгляд какой-то алкаш, расположившийся на лавках, а люди спешат мимо в своих бессмысленных куртках; они нас не заметят. Они пообещали себе не замечать ни эту старую торговку орехами и семечками, стоящую в одиннадцати шагах от лавок, ни даже ее ненавидящую и стоящую напротив женщину с дочерью, которые приходят сюда четыре раза в неделю и продают доморощенные цветы. Я закуриваю и начинаю идти быстрее, не останавливаясь на переходе, как это делают иномарка и семерка. Перекладываю сигарету в правую руку - черная ржавая урна будет справа через пятьдесят или шестьдесят шагов. Даже не доходя до привокзальной площади, я вижу на ней около пятнадцати человек, они разбиты на несколько групп: вот стоит пара частников, около перронов стоит еще группа, не разговаривающая, на скамейках расположились сухие старики из соседних деревень, а там, подальше, курит техничка или диспетчер. Я уже вижу себя сидящего на скамейке с краю и наблюдающего за входной дверью этого вокзала. Вижу, как туда заходит высокая женщина в очках и как она возвращается через минуту. Я знаю, что она купила билет в областной центр, я знаю, что она купила его своей дочери-студентке, знаю даже на какое число и что возмущена высокой ценой. Сейчас этот человек подойдет к кольцу, посмотрит на часы и будет ждать автобуса. Она поедет со мной, как и поедет этот хромой, что сейчас выскочит из-за угла; он разбился на мотоцикле двенадцать лет назад, я еще был в начальной школе. Справа от перронов замечаю едва переплетающего ноги человека. Это ползет бомж, который живет либо тут, либо на рынке. Он идет просить мелочь, мол, на пачку сигарет. Знаю, кого он выберет жертвой, как и знаю, что его мучает гипертония и сердечная недостаточность. Пока бомж держит ладонь открытой, а мужик в красной куртке шарится в задних карманах своих узких джинсов, я прохожу мимо, к кольцу, заваливаюсь в пару секунд назад пришедший автобус на средние места. Мне надоедает видеть эту безликую бабку спереди, я просто закрываю глаза и пытаюсь задремать. И зачем она только так прихорашивалась дома четыре часа назад.

//